В публікації збережено мову оригіналу – російську та стилістику автора щодо викладення фактів. Думка автора щодо оцінки і перебігу історичних процесів в Лебедині може не збігатися з думкою працівників художнього музею та читачів цих матеріалів.
Книга вторая «Мы шли вперёд за революцию»
Первая книга моего очерка «По топкой дороге» включала описание моего жизненного пути до революции и в первые месяцы после неё. Теперь я приступаю к изложению моей зрелой жизни. Она шла тоже не по ровной дороге, а по извилистой и ухабистой. Но в ней было и много хорошего. Никто из нас тогдашних работников не искал себе высокой должности, моральных или материальных преимуществ. Все были воодушевлены одним порывом и стремлением: «Вперёд, за Революцию!».
Я работник малого масштаба. Однако, роль и работников такого масштаба в то время была велика. Вы спросите: «В чем же она заключалась?». – в беззаветной преданности идеалам. Вот почему я дал такой заголовок своей второй книге. Он соответствует тому порыву с которым я встретил Революцию.
Неудача
Прошло больше месяца со времени отступления белой гвардии деникинцев из Лебедина, а я ещё сидел за пчелиными уликами Степана Стеблянка, скрываясь от деникинцев на хуторе Дремлюги, в 5-6 км от города.
Дело в том, что шатаясь со своей группой по лесу более двух месяцев, нам не удалось установить ни с кем связи, члены группы начали разбегаться, и нас осталось только трое: я, Шкарин и Водопьянов. Шкарин тоже заявил, что у него есть родственники и друзья на линии железной дороги в Богодухове, и они смогут его до поры – до времени прикрыть, а с возвращением наших, он вернётся.
Водопьянов также рассказал, что до мобилизации в армию работал приказчиком в магазине купца Ткаченка в Харькове, и сейчас он может там укрыться, т.к. купец Ткаченко о деятельности Водопьянова после революции ничего не знает и знать не может. Да и язык, говорил он, ему дан не для того, чтобы говорить только правду, но и для того, чтобы взявши на вооружение, иногда и ложь, вести борьбу за правду.
Этот разговор произошел в последнюю ночь нашего пребывания в лесу. Мы поужинали на хуторе Барабашовке, выпросили у хозяина по буханке хлеба на каждого и, переночевав в лесу, утром (в конце октября 1919 года) разошлись без оглядки, каждый в свою сторону.
Случилось это от горячности и необдуманности наших действий. Мы не взяли во внимаие необходимость сначала изучить обстановку на сёлах, восстановить связи с базами Фролова, пресечь кое-кого с кулаков, не дав им возможности активизироваться, и только после этого вступить в стычку с белогвардейцами. Мы же, наоборот, уже на второй день устроили засаду по Михайловскому шоссе, заметили небольшой отряд белогвардейцев и начали обстреливать их, не зная, что в километре позади едет человек тридцать кавалерии которая бросилась в нашу сторону. Спас тогда нас только густой лес. Отстреливаясь от наседавшей на нас кавалерии мы отошли но израсходовали половину наших патронов. Было их у нас по 50 штук на человека. Оттуда мы ушли лесом километров за 15, под Боровеньку. Но уже дня через три, начали замечать то лесников, то грибников, то с топорами за поясом рабочих. Нас это беспокоило, мы старались на вид им не показываться, часто меняли место стоянок, не спали не выставив часовых. Всё это вселило в наши ряды безнадёжность, и группа скоро распалась.
Начальник арестного дома
Дорога с Глушевки на Лебедин проходила через хутор Дремлюги. Еще во времена существования нашего «трио песенников», мы были частыми гостями в этом хуторе. Хуторяне Дремлюг любили нас слушать, а Степан Стеблянко всегда заказывал спеть нам «Бродяга Байкал переехал». За это он угощал нас мёдом, когда мы проходили мимо его дома. А сейчас, октябрьским вечером я сам зашел к нему, как бродяга. Оказалось, что он знал, что я где-то скрываюсь, т.к. недавно был в Глушевке, когда деникинцы искали меня дома и забрали часть нашего имущества. Принял он меня с неохотой, и после совещания со своей женой, сказал:
– Садись, кушай…Место где укрыться мы найдём. Только с условием: не петь и соблюдать тишину. Я помещу тебя в омшаник, а пчёлы нуждаются в абсолютной тишине.
Омшаник имел два отделения. В первом находились улья с пчёлами. Во второе отделение хозяин перемещал пчёл в холодные зимы. Теперь же оно пустовало, там стоял только топчан на котором отдыхал хозяин в летнюю жару. Он дал мне старый кожух, спички, восковые свечи… и Евангелие для спасения души (был он баптистом). Днём я сидел в омшанике, ночью с хозяином в сарае вязали веники, пилили и кололи дрова для продажи их на базаре (у него был кусок березового леса).
Так прошел ноябрь, а за ним и декабрь. В конце декабря разразилась сильная пурга, которая за три дня замела все дороги. Поездки Степана Стеблянка на базар прекратились на целый месяц. Когда же дорога на Дремлюги была натоптана, он поехал в город и вернулся с хорошими новостями: в Лебедине восстановлена Советская власть! Он даже сорвал и привез в подтверждение этого объяснение уездискома с призывом ко всем рабочим и служащим возвратиться на свои места.
Через час я был уже дома, а через день в Лебедине. Моя должность начальника городской милиции была уже занята, и новый начальник уездной милиции Василий Ильич предложил мне должность начальника арестного дома. Эта должность показалась мне интересной.
К тому же в период смены власти в селах Лебединского уезда уголовщина и бандитизм распространились, как полноводная река вышедшая из берегов. Этому содействовало бросовое оружие, подобранное населением.
В селах Малый Выстороп, Ворожба, Бишкинь орудовала банда Марфенка. Она убивала и грабила людей. Выехавший на эти сёла отряд красной Армии за связь с Марфенком арестовал двенадцать мужчин и двух женщин. Они были препровождены в арестный дом с постановлением на каждого о причине его ареста. Все они свою причастность к банде отрицали.
В один из дней они начали жаловаться сердобольному часовому, что у них в камере сильно спёртый воздух, просили открыть хотя бы дверь в коридор. Все они обещали (а их было 20 человек в мужской камере) не вставать с нар пока проветривается камера. Но стоило часовому только снять с дверей замок и отодвинуть засов, как его мгновенно сбили с ног и вырвали из рук винтовку. Спасло нас от бунта только то, что мы (шесть человек охраны) находились в этом же здании, на другом конце по коридору, и услышали топот и стук. Подняв тревогу, мы выскочили в коридор, как раз в то время, когда беглецы бежали в нашей комнате. Один из бежавших на нас заключенных выстрелил из винтовки, но пуля, к счастью, никого не задела. Выстрелом моего заместителя Белоконя бандит был убит, остальных мы остановили прикладами и загнали назад в камеру.
За три месяца моей работы начальником арестного дома, через него прошли человек двести. И все как один были «милы» и абсолютно «невинные люди» с очень занятными историями, одну, особенно бесчеловечную, приведу здесь ниже.
В начале марта 1920 года с уездной милиции нам поступило постановление на арест некоего «неизвестного». Он обвинялся в убийстве и ограблении одной семьи из села Ворожба. По рассказу свидетелей его задержавшего, и доставивших связанного в Лебедин, дело было так: в субботу вечером в селе Ворожба на их улице появился мужчина лет тридцати пяти, одет в серое пальто, обут в сапоги, с шапкой на голове. Он заявлял, что идёт в Лебедин, но уже поздно, и он просился переночевать. Неизнакомец заходил во дворы, в том числе и к этих свидетелей, но они не пустили его только потому, что собирались ночью ехать воровать лес. Ему указали двор в котором он может попроситься переночевать, куда он и пошел. Возвращаясь ночью из лесу, эти же свидетели заметили, что в стороне от дороги кто-то тащит волоком по снегу какой-то большой мешок.
– Эй! Смотри, кто это там тащит мешок? – остановив свою лошадь сказал один из них.
– Похож на квартиранта, – решили все.
– Но интересно, что он тащит?
Они сразу же бросились к соседу пустившему этого человека переночевать. И ахнули! При входе в дом двери чулана были открыты настежь, горел свет лампы, сундуки были открыты. Все двери были настежь. На кухне истекая кровью лежал зарубленный старик. В комнате зарублены топором его сын, невестка, а в колиске – ребенок. Соседи знали, что сын и невестка старика болели тифом, но старик был здоров.
Нагнав этого изверга они доставили его в Лебедин. И вот он был передо мной.
– За что арестованы, в чём обвиняетесь? – спросил я?
– По недоразумению, – говорит он.
– Расскажите! – требую я.
– Ну что ж, можно, – спокойно отвечает он. – Я шел пешим в Лебедин, но ночь меня застала в селе Ворожба, где я попросился переночевать к одному старику. Переночевал у него, и поскольку в Лебедин идти далеко, я решил встать пораньше. Так и сделал, вышел рано, а что там случилось после меня – не знаю!
– Что же там случилось? – спрашиваю я.
– Не знаю, мне не сказали, – отвечает он.
– А в чём же Вы обвиняетесь? – задаю ему вопрос.
– А, в каком-то там убийстве, – говорит он.
– Вам это говорили или Вы об этом сами знаете?
Он скривил физиономию в улыбку, обращаясь ко мне говорит:
– Хоть Вы товарищ начальник не дергайте нервы больного человека. Лучше давайте буду Вам дрова рубить, печки палить.
– Сначала Вас нужно записать в книгу, – говорю ему. – Скажите свою фамилию, имя и отчество, домашний адрес.
– Я не злодей, – дерзко ответил он. – И не хочу что бы моя фамилия красовалась среди злодеев.
– Хорошо, сказал я. – Отведите его в камеру.
Через неделю он заболел тифом, а через две мы тихо зарыли его в землю.
Секретарь Укомтрудповина
Во второй половине 1920 года в Лебедине начались востановительные работы разрушенного хозяйства. Требовались строительные рабочие. В городе был создан уездный комитет трудовой повинности. Комитет имел право объявлять трудовую мобилизацию рабочих всех специальностей, направлять их по нарядам в рабочие центры, следить за их прибытием на места работы, бороться с дезертирством. Комитету было представлено право за неподчинение виновных арестовывать, отдавать под суд, изымать их имущество.
Меня вызвал к себе начальник тыла Бардыковский и сказал, что в Лебедине организовывается Комитет трудовой повинности, рассказал о правах и обязанностях Комитета и добавил, что в Комитет нужен грамотный секретарь, чтобы не наломали там дров. – Пойдешь в Комитет? – спросил он меня.
– Я собой не распоряжаюсь! – скромно ответил я.
– Всеми распоряжается особое совещание при начальнике штаба тыла, которое состоит: из секретаря Укома, председателя Уисполкома, начальника ГПУ, продкомисара и меня. А мы так решили. Василий Ильич об этом знает, – сказал он.
– Если так, то пойду! – согласился я.
– Только так, идите работать, – подтвердил он.
Примерно с мая 1920 по февраль 1921 года я работал секретарем Укомтрудповина. За это время произошел только один казусный случай. В январе 1921 года мы мобилизовали и отправили в Харьков группу рабочих. Среди них был один из села Михайловки. Он почему-то работать не захотел а пошел и поступил в отряд Красной Армии. Мы же получили сообщение что он дезертировал с трудового фронта. А переписка в это время велась долго и медленно. Пока наш председатель Укомтрудповина собирался и выехал для репресирования этого хозяйства, прошло где-то три месяца.
Председатель Укомтрудповина изъял в этом хозяйстве корову, и только начал было выводить её со двора, как в селе появилась группа конных красноармейцев. Эта часть кавалерии выгрузилась на станции Лебединская и двигалась наперерез банде Махна. Среди них оказался и этот «дезертировавший» рабочий. Услышав плач своей матери и увидев, что кто-то тянет их корову, «виновник» бросился на председателя. Его поддержали товарищи по отряду и председатель оказался сбитым с ног.
Рассказывая нам об этом позже, председатель говорил «счастье моё в том что вовремя подъехал командир красноармейцев, который и прекратил эту расправу».
Продовження далі…
