Всем здравствующим ныне Лебединским старожилам (старикам) памятна типичная фигура проживавшего в своем собственном угольном доме на Вознесенской площади (против дома Мих. Ив. Подвезька), рядом со вдовой доктора Сельховского и умершим в 1898 г. чуть ли не 100 лет от роду – Прохоренко. Но это прозвище народное, а действительно его фамилия – Ильченко Федор Прохорович, помимо этого, так как он большую часть жизни провел в Михайловке и там же сделал себе карьеру, о чем расскажу, ниже, то михайловцы, бывшие свидетелями преждевременного поседения Прохоренка, дали ему прозвище «білий пан».
Сейчас мое воображение живо представляет портрет того «білого пана», которого я в детстве постоянно наблюдал в Михайловке: статная, с белой бедной растительностью головой, фигура: сухощавое, гладко выбритое, скуластое, с крупным носом, с глубоко сидящими в орбитах глазами, с резкими чертами и с выражением сарказма лицо; на нем – старомодная манишка, широкий, черный как хомут галстук, цветной шелковый с золотой часовой цепочкой жилет, черный с широким воротником и с густыми складками ниже талии сюртук; узкие с лампасами и со штрипками английского сукна брюки, суконный с большим кругом и широчайшим козырьком картуз и, наконец, в руках изящная с замысловатым набалдашником трость.
Этот Ильченко состоял в течении многих десятилетий (с 1810 г.) камердинером (лакеем) Иваненка и, обладая сильной волей и твердостью характера сумел подчинить себе слабохарактерного пана настолько, что ни одно распоряжение по дому и по имению, без совета с камердинером, паном не решалось и в конце концов Федор Прохорович из лакея превратился в личного друга, компаньона и советника Иваненка. Привязанность к своему «крепостному лакею» и питая к нему безграничное доверие, помещик не только дал ему еще в 30-е гг. (1832 г.) «вольную», но и возвел его в личные дворяне.
Как же могло случиться, что крепостной человек, не имевший никакого образования и вдруг попал в дворяне. А так, очень просто: стремясь облагодетельствовать своего лакея, Иваненко при свойственной ему, как предводителю дворянства, власти добыл ему сначала диплом на звание «учителя», затем определил штатным в Михайловское приходское училище, хотя фактическим учителем состоял некто Косенко, где по формулярному списку и числился в течение 12 лет учителем, а по истечению этого считавшегося тогда законным срока в один из проездов через Михайловку в свое имение (с. Константиновку), Роменского уезда, вблизи г. Недригайлова, на нагорном берегу р. Сулы. Попечителя Харьковского Учебного Округа графа Головкина, после данного Иваненком в честь почетного гостя бала – Федор Прохорович облекся в фирменный мундир чиновника Министерства народного просвещения и был поздравлен с чином коллежского регистратора. С того времени михайловцы прозвали его «білим паном».
Когда в апреле месяце 1852 г. Иваненко умер и имение его перешло к Капнисту (см. подробности в начале), Ильченко поступил управляющим имениями, прослужив в этой роли с 1852 по 1874 г., а после выхода в отставку поселился на жительство в Лебедине на находившуюся против теперешнего РИКа и принадлежавшую ему тогда с тремя домами усадьбу, где теперь Петровский парк и детский (один дом и теперь стоит), причем состоял попечителем Лебединского приходского училища и членом учетного комитета общества взаимного кредита Лебединского уездного земства.
Посвящение мною этих воспоминаний вызвано тем, что Ильченко, проживший до 100 лет, являясь для современников библейским Мафусаилом, в то же время представлял оригинальный тип канувшей в вечность эпохи, людей начала ХІХ века с их своеобразными привычками и манерами, с их нравами и обычаями, которым в известной дани не мог не отдать и проживший все ХІХ столетие Ильченко как, например, нюхание табака, особенности в покрое платья, выражения речи и т.п. Так, и у Ильченка самым излюбленным и частым выражением были слова: «обнаковенно» или каждого кто бы с ним не беседовал, он называл «любезный», а в распространенной деловой речи он больше выражался отрывисто и таким перепутанным стилем, что понять его мог только тот, кто из ежедневной практики мог основательно изучить особенности характера речи Федора Прохоровича.
Когда он в течение 25 лет состоял управляющим имениями Капниста, то к нему в известные периоды времени должны были являться служащие за получением хозяйственных распоряжений. И вот, если бывало приказчик, явившись за обычным приказом, спросит: «Ваше благородие! Не будем ли загадывать бабам под Грунью лен брать, – он уже поспел». «Да, да! Лен, тово с, лен. Дак, вот что любезный, ежели тот тово, погода, дак смотри, любезный, тово…лен брать».
Бывал в Михайловке некто Николай Федорович Шлейдер, служивший у Капниста заведующим в степях овечьими заводами, куда Прохор Федорович по роли управляющего часто делал наезды и Шлейдер, обладавший комическим талантом и до мелочей изучивший манеры разговора и оригинальные привычки Ильченка, до такой степени искусно копировал последнего, что все слушатели умирали, как говорится, от смеха: дикция, вся манера походки, разговора, жестикуляция, способ вынимания из кармана табакерки и процесс нюхания – все это с неподражаемым искусством представлял «Билого пана» с таким же искусством представлял от гофмейстера двора его Величества графа В.А. Капниста и многих дореформенных (до 1861 г.) уездных чиновников и сановников г. Лебедина. И я, покатываясь от смеха при «представлении» Шлейдером того или другого типа, часто думал, что талант его, пожалуй, не уступил бы таланту Ив. Фед. Горбунова. Кроме комического таланта, он обладал сильным тенором и до страсти любил вокальную музыку, которую изучил во время долголетнего нахождения своего в крепостном помещичьем хоре. Он пережил всех своих однокашников и сверстников и умер 10 лет тому назад, 83 лет от роду, слепым.
В середине 1860-х гг. я знал в Михайловке некоторых стариков (Токовой, живший на «Кузнях» и «Фесько», – мой по отцу, дед. Последнего по имени Феодосий, по уличному «дід Фесько»), отчетливо помнящих эпоху наполеоновских 1805 1812 гг. войн, с которых в беседе с моим отцом рассказывали различные бытовые эпизоды, о политическом настроении крепостного крестьянства, о толках и легендах о происхождении Наполеона І от антихриста, о чем церковные ораторы внушали молящимся при каждой службе в проповедях, о распространении агентами Наполеона фальшивых ассигнаций и слухов о «воле» и т. п. Но самый страшный и разрушительный для крестьянского хозяйства «бич» (наказание) был это рекрутские наборы, когда частные войны, поглощая массы народа, требовали людей и людей, причем доходило до того, что во многих селах после рекрутских и ратницких наборов из мужского населения оставался «стар и млад». В особенности раздирающие душу сцены происходили при проводах на службу рекрут: никакое слово, никакое описание, по словам этих стариков, не могут изобразить той тяжелой картины, которой сопровождалось выступление из дома взятых под «красную шапку» на 25-летний срок несчастных «рекрут». Покойника, – говорили старики, – не провожали с такой безграничной печалью и отчаянием, с каким жены, матери и сестры провожали на военную службу своих близких.
Должно тут сказать, что в отношении отбывания рекрутчины купцами, мещанами и цеховыми и государственными крестьянами, положение этих сословий, сравнительно с крепостными крестьянами, облегчалось существовавшей для них привилегией: каждый купец, мещанин или государственный крестьянин, если он располагал средствами, имел право взять «наемщика», которого он представлял в рекрутское присутствие для «забрития лба» вместо сына; использование этой привилегии практиковалось до конца 1860 – х гг., и я лично, будучи в школьном возрасте в 1863-1864-1865 гг. наблюдал в Межириче, как «наемщики» перед отправлением на «царскую службу» публично гуляли и дебоширничали на счет нанявшего их хозяина: впереди залихватски пляшущий, в шапке набекрень, пьяный наемщик, за ним три наяривающих «камаринскую» музыканта (две скрипки и бас), далее везущий на возке ведро водки и закуску хозяин и, наконец, огромная толпа зевак и праздничного люда.
Такие «наемщики», кроме наемной платы, по особому дополнительному уговору «гуляли» (кутили) на счет хозяина по несколько дней подряд, сопровождая это гульбище всяким хулиганством и дебоширством: разбрасыванием на базаре вывезенных продавцами товаров и припасов – галантерей, бубликов, яиц, битьем горшков и др. глиняной посуды у горшечников, опрокидыванием кувшинов с молоком и сметаной и т.п. И за все эти проторы и убытки, не щадя последним быть может, средством расплачивался наниматель, лишь бы только спасти от солдатчины сына…
Что же это были за несчастные, которые предавали себя туда, где их ожидала вечная с вытягиванием носков 25-летняя муштра, мордобитие, прогнание сквозь строй шпицрутенами (немецкими палками), после которых истязуемых поднимали окровавленными трупами или, в лучшем случае калеками. На этот вопрос должно сказать, что кандидатами в наемники являлись, главным образом, безродные бобыли, типы с уголовным прошлым, рецидивисты, отчаянные алкоголики или выбитые из трудовой колеи и порвавшие связь с родной деревней – вот те, кто за 100-200 руб. добровольно шел исправлять себя в школу страшной солдатчины «Николая–Палкина!».
В частности добавлю, что такими «гольтипаками» не беден был и Межирич, где страшно малые нищенские земельные наделы, отсутствие достаточных в старину местных заработков, опека чиновников, тяжелые налоги и т.п. способствовали возникновению «пролетариев» и рассеиванию последних, – как межиричане выражались, – по всей «Российской Империи» и по всему «білому світі»!..
Продолжение далее…
«И.П. Рожевецкий «Материалы к истории г. Лебедина (Лебедин в 1860 – е годы)», 1929 год, составитель А.Парамонов, Харьковский частный музей город ской усадьбы, Харьков, 2007