В публікації збережено мову оригіналу – російську та стилістику автора щодо викладення фактів. Думка автора щодо оцінки і перебігу історичних процесів в Лебедині може не збігатися з думкою працівників художнього музею та читачів цих матеріалів.
1908 год
Вскоре меня перевели с должности пастуха телят на пастуха коров, и с 1 марта 1908 года я приступил к работе.
Порядки у помещика не менялись. В мои обязанности входило поить и кормить скот, чистить навоз. Коров было до полсотни голов. Поэтому, нужно было принести на собственных плечах сена и соломы больше пятнадцати центнеров. А ещё выбросить навоз, подослать им соломку и напоить их. Чтобы всё успеть я и пастух лошадей превращались в общий механизм, но с работой справлялись. Нам должны были помогать работницы, но они больше помогали кухарке (она жена приказчика), укрываясь за её спиной. А корм и подкормку скота мы производили до появления травы, почти два месяца, часто выбиваясь из сил, жалуясь приказчику, что не успеваем.
– Меньше спать надо, – говорил он.
Доложили помещику. Тот (он вставал рано) явился к нам «проверить». Он начал с того, кто когда встал, когда даём корм скоту и лошадям, как поим их, и только после этого велел приказчику: «в нужных случаях давать человека с наряда». Но это имело не больше последствий, чем удар кнутом по воде.
Питание: Когда я пас телят, а сейчас коров, питание производилось так: кто работал в хозяйстве по двору – того кормили на кухне, кто за двором – тот получал сухой паёк. Но это касалось только «своих». Поденные работали на своём питании.
Сухой паек, для пастухов состоял: на завтрак, полдник и обед выделялось по одной грудочки сахара-рафинада, иногда кусочка или целой селёдки двух мочёных яблок (весной) или груш-кисличек (летом и осенью), да двести-триста грамм хлеба. На обед с кухни подавался борщ или каша с молоком.
Я пас скот. Жек, который любил раньше меня будить, когда я пас телят начал забавно вести себя: днём он бегал с пастухом телят, так как он его кормил, а ночью лез спать на чердак ко мне. В другое время я был занят, а он скучал по мне.
До июня он это делал редко, прибегал ко мне пользуясь тем, что коров я пас там же на толоке, только отдельно от телят. В июне толока была запахана, коровы гонялись на пастбище в лес, а телятам отводилось пастбище на сенокосе. И Жек не видел меня по целым дням.
Лес Скороходовой находился от помещичьей усадьбы за три километра, в общем массиве. Леса здесь тянулись шириной пять-семь километров на десять километров. Чьи они, я не знал. Приказчик, выгонявший со мной скот, показал только дорогу и границы леса помещицы.
А лес здесь был разный. Когда мы перегнали скот вброд через речку (обгонять скот дорогой было далеко) и вступили в полосу лесов, то сначала тянулся редкий березняк, и только пройдя с километр, мы вступили в лес Скороходовой. Масивы леса здесь были не однородными, но чаще всего – это был дубовый лес. Он стоял в какой-то низменности, местами редковат, но обильно поросший травой и скот охотно съедал эту траву.
И вот как-то раз напоив скот в этой речушке в обеденный перерыв, после отдыха скота (домой для дойки скота уже не гнали) я погнал скот обратно в лес. Было ясно и тихо. Солнце грело над головой. Воздух был какой-то густой. Даже птички не проявляли активности в пении. Меня потянуло на сон, я сел под дубком, и уснул. …снится мне, что я плыву по этой мелкой речке. Но руки мои не поднимаются для гребли, и я всё больше и больше погружаюсь в воду. И вот я начинаю уже захлёбываться, где-то над головой ломается с треском большой дуб, скоро меня накроет. От испугу я проснулся. Над лесом стояли черные облака, разрезаемые длинными полосками сверкающей молнии. После каждого его блеска раздавался резкий, трескучий удар грома. Начался ливень, я быстро вымок. Порывистый ветер гнал быстро дождь. Я испугался настолько, что забыл где нахожусь. Растерянность вскоре прошла, и я начал искать глазами скот. Но его не было…
Поднявшись я не терял надежды его найти. Мне казалось, что я спал недолго и скот далеко не ушел. Во-вторых я тешил себя тем, что найду скот по его следу. Тучи начали отодвигаться всё дальше, дождь с ливневого перешел на простой, а спустя пол часа выглянуло солнышко. Оно уже подкатывалось ближе к горизонту, и я только тогда понял, что спал около пяти часов. Меня охватило волнение, и толи от этого, толи от сильного дождя следы сровняло. Следов движения скота я не нашел.
Тогда я решил бежать домой. Я прибежал примерно за час до захода солнца. Но скота и дома не было. Тогда приказчик и двое рабочих сели на коней и поехали на розыск скота. Но и они возвратились ни с чем. Ночь у меня была траурная. Я не спал, а плакал. Единственное, что меня утешало, что я удачно соврал про уход скота. Я сказал: «Что когда хлынул дождь и началась гроза, скот перепугался и стал бежать. Я выскочил ему наперерез, но споткнулся, упал и зашиб ногу. Когда я смог встать на ногу, скота уже не было».
Как только чуть стало брезжить на рассвет, я слез с чердака. Ко мне тут же подошел приказчик, вынес мне кусок хлеба и сказал:
– На, вот, поешь и иди ищи скот!
Я взял хлеб и пошел, но только не той, а другой дорогой. Не доходя до перехода речки, я повернул вправо, дорогой, которая вела к соседнему селу и дальше в город. За ночь я обдумал разные варианты движения скота и пришел к выводу, что он мог двигаться только на право.
Влево тянулся лес, прямо тоже, назад была дорога домой, а вправо скот мог выйти к посевам. Пройдя с километр, я заметил, что по дороге движется скот. Я стал ждать. И какая же была радость: это идёт моё стадо! Первым, как и всегда – бугай «Мышастый», за ним коровы, а по бокам молодняк. Не доходя метров пять до меня, «Мышастый» стал, остановилось и стадо.
Я немного отошел и стал в стороне. Бугай посмотрел на меня виновато, гребнул землю ногой, обливая себя грязью и заревел. Увидев меня коровы тоже заревели. Я распустил свою нагайку и ляснул ею в воздухе. Это был сигнал «Вперёд!» и стадо покорно двинулось к переправе, но я повернул его домой. Дома меня встретили, как хорошего гостя, которого все ждали. Работницы бросились доить коров и развели руками:
– Ох, батюшки, подоены!
Как оказалось, подоенных было только две коровы. Доложили обо всём барыне и она видимо с радости заставила кухарку вынести мне хлеба и кусочек сала. Когда я ел это сало, я думал: «Так видимо едят сало только в раю, а не здесь».
Позже выяснилось, что стадо задержал лесник в своём посеве, но на утро выпустил, что бы не иметь последствий.
Пожар
У Скороходовой было две конюшни: отдельно для рабочих лошадей и отдельно для молодняка. Во время сеноуборки оба чердака конюшен загружались сеном до отказа. В конюшне для молодняка содержалось два десятка лошадей без привязей, и она была не очень длинной. Там был один ход на чердак, ведущий с боковой стороны. Рабочих он устраивал. А что их не устраивало, так это ход на чердак рабочей конюшни. Он был один на сто метров длинны конюшни, устроен с торцевой стороны над дверью. Лестница мешала заводить и выводить лошадей, да и загрузка сена забирала много времени и труда.
Помещик с начала заставил оторвать эту лестницу, и мы лазили на чердак через станки конюшни. Со временем сделали новый ход на чердак, с боковой стороны. Это теперь стало доступно и моему Жеку. И хоть рабочие его гоняли, что бы он не заносил нам блох на чердак, он следил за нами, и как кто-то из нас выйдет к дверям чердака и откроет дверь, он пулей влетал наверх и прятался пока все уснут, а потом подползал ко мне и садился рядом.
В один день рабочие сильно устали. Они были заняты на молотилках. Один подавал в барабан снопы, другой носил штыли соломы, и к появлению Жека на чердаке, отнеслись безразлично. Хлеб у помещика свозился на ток с четырехсот десятин и надо было его перемолоть на конной молотилке, а они были на ней основной движущей силой.
Все быстро уснули. И вдруг я слышу, что меня кто-то тянет за рубашку, за брюки, а потом схватили за петли и стали трясти как грушу. Я открыл глаза. На чердаке было светло. Жек мой то бросался к дверям, то подбегал ко мне, хватал меня зубами за рубаху, скулил и тащил меня к дверям.
Я начал кричать: «Пожар! Пожар!» и бросился к дверям. Рабочие за мной. Это горели скирды свезенного на ток хлеба. Горел и овин. Хлеб в скирдах трещал, неслись в гору искры и хлопья горящей соломы. Выли собаки, метушились и кричали люди. Но удалось спасти от пожара только дворовые постройки и скирды сена, что были сложены ближе к постройкам. А хлеб, примерно с одной трети площади посева сгорел.
****
После пожара помещица начала покрывать свои убытки за счёт экономии на питании рабочих. Пастухам начали выдавать только полфунта хлеба и горсть груш-кисличек на весь день. Началось недоедание, терялись силы, а стадо скота требовало иногда и побегать.
В этом году большого луга на второй укос травы не оставили, а разрешили пасти скот. Водопой скота и его отдых в обеденный в обеденный перерыв я организовал так же возле речушки «Бридок». Ко мне начал подгонять овец и чабан нашей деревни Платон.
Обедали вместе. Вернее он ел, а я смотрел. Платон доил овец и у него было молоко. Захотелось и мне молока. Я предложил Платону подоить моих коров. Подобрали двух коров, которые легко поддавались доению. Но тут же вопрос уперся в посуду. Дня два потратили на сбор посуды. Нашли черунов (то есть кувшинов с отбитыми до утолщения головками). Надоили по два литра молока от коровы, но за обед молока всего не съедали. Вопрос стал где его хранить. Решили снять дёрн под кустом лозы и выкопать там подвальчик. Так образовалось у нас место для хранения молочных продуктов. И жизнь пошла немного веселее. Но не долго, примерно с месяц. В конце сентября пошли обложные дожди. Помещик разрешил нам скот гонять на обед домой. А организм коров в тёплую солнечную погоду вырабатывает молока на одну-две литры больше, чем в ненастную.
Тогда я и попался с поличным. Тот день был пасмурный, но без дождя. Я подогнал скот на водопой и приступил к дойке коров. Мы их подоили, слили молоко и принесли его к нашему подвальчику. Там взяли ложки, поднесли к чируку, как к нам из-за кустов вышел приказчик.
– Хлеб-соль! – ехидно сказал приказчик.
– Хлеба нет, – ответил я, – а молоко есть.
– Вижу, вижу, – сказал приказчик. – А подавай мне твои черуны. Я подал ему четыре черуна, он взял их на руки и, как доказательство моих «преступлений», унёс. Когда я вечером пригнал коров и стал их привязывать для доения, доярки хихикая надо мной говорили:
– Привязывай и себе коровку! Будешь доить?
Вечером меня вызвала к себе барыня. Она заявила, что я пастух хороший, коров выпасаю всегда, но доить коров мне нельзя. «Что, мол заставило тебя доить коров?», спросила она.
– Я есть хотел, – ответил я.
– Ладно, – сказала барыня, – я буду выдавать тебе бутылку молока на день.
На этой пище я допас скот до срока.
Генерал «от кавалерии»
Так называл меня в насмешку приказчик, когда пришел нанимать меня пастухом лошадей.
– Ну теперь, ты Никита, переходишь пасти лошадей. Барыня сказала, что будет платить тебе четыре рубля в месяц и ты получишь «чин генерала от кавалерии».
Лошади на пастбище гонялись постоянно табуном. В рабочие дни выгоняли только молодняк, по воскресеньям всех: и молодняк и рабочих лошадей. Среди рабочих лошадей были так называемые «парадные». Это лошади, которые возили господ. Они получали кроме сена, досыта овса и выделялись от остальных лошадей своими беговыми качествами. Поэтому для сопровождения табуна, погонщик садился верхом именно на одну из этих лошадей, остальные «парадные» как бы по команде занимали свои места, то впереди за ведущим, то по сторонам за сопровождающим. Табун всегда гнался по дороге галопом, чтобы не забегал в посевы.
Видимо из этих соображений я и получил прозвище генерала «от кавалерии».
В первые месяцы питание у Скороходовой, как будто наладилось: начали выдавать, как и прежде больше хлеба, а по воскресеньям даже стали давать кусочек сала. Так велось до половины августа. А в августе не успели ещё свезти хлеба на ток и с первых ста десятин, как поджог повторился. Тогда снова сократили выдачу пайка хлеба и выдачу селедки. Но вот появилась селедка на кухне. Она была ржавая и красная. Видимо, помещица где-то купила ржавых следок по дешевке, или, возможно, их прятала до поры и времени кухарка для своих детей, пока они не пришли в абсолютную негодность (у приказчика было пятеро детей и их двое). Пока они стояли на окне, по ним лазали тысячи мух. И вдруг подзывает меня кухарка, достаёт с окна эти красно-серые селедки, отдаёт их мне и говорит:
– Это вам, Никита, барыня выдала на завтрак.
Я взял их с отвращением за хвостики и пошел с ними в дом помещика. Вышла навстречу горничная. Я попросил позвать помещицу.
– Что, Никита, лошадь какая-то заболела? – спросила она.
– Нет, барыня. Вы дали нам таких селёдок, что их ни кошка, ни собака кушать не захотят. А вы нам, людям, даёте.
– Нет, Никита! Я дала вам хороших селедок. А ну пойдём к Ульяне (кухарке).
И мы пошли на кухню.
– Ульяна! – обратилась она к кухарке. – Никита вот говорит что это плохие селёдки. Какие селёдки ты дала пастухам?
– Те барыня которые я сегодня у Вас получила. У меня других никаких нет, барыня.
Помещица повернула лицо вправо пошла ближе открыла дверки висячего шкафчика, осмотрела, там селедки не оказалось. Она повернулась ко мне. Я стоял смотрел на кадку в которой запаривалась полова из под горчихи для свиней. Кадка была полна.
– Так что ты Никита бастовать вздумал? Никаких других селедок я тебе не дам. Гони пасти лошадей! Немедленно! – гневно сказала она.
– Ах так барыня – повысил я свой голос – На! Жри их сама! – сказал я и с полного разгону бросил их в кадку. Оказалось что в кадке сверху была отстояна только вода густо покрытая всплывшей на поверхность мелкой половой и шелухой. Эта вода хлюпнула с кадки и обдала барыне всё её лицо и платье.
Барыня вскочила на крыльцо и начала кричать:
– Матвей Константинович!
– Матвей Константинович!
Прибежал запыхавшись помещик. Барыня ещё протирала себе глаза кухарка очищала на ней платье от половы а я стоял возле кадушки.
Узнав в чём дело помещик вскочил в кухню и заорал:
– Вон! Вон! Дома лука не видел а здесь селедку бросаешь. Вон! Вон! Чтобы ноги твоей здесь не было. Вон!
Я вышел с кухни и направился к воротам на выход, сопровождаемый взглядами собравшихся на шум рабочих. Я шел домой тихо и медленно. По дороге меня обогнал приказчик, он бежал к нам домой.
Я ещё не дошел домой, как приказчик с отцом выскочили с нашего двора и побежали в имение помещика, не обратив на меня внимания. Я стал оглядываться и замедлил шаг. Зная нрав своего отца, я начал колебаться, идти ли мне домой? Навстречу мне вышла мать. Подойдя к ней, я начал рассказывать о происшествии. В это время как раз подбежал отец. Он был разгневан до предела. Схватив меня за петли он закричал: «Задушу, как собаку!». Мать с плачем бросилась ко мне на выручку. Она кричала: «Авраам, опомнись! Что ты делаешь!», закрыв меня своим телом. Отец ненадолго меня отпустил, и воспользовавшись этим, я вскочил на ноги и побежал. Бежал я через свой двор и огород, выскочил на болото, где подошел к гребле, за которой был ольховый лес.
Лесом я прошел с километр и вышел к берегу, где был расположен сад, огород и скирда сена Скороходовой. Это место было с тыльной стороны двора и сюда могли ходить рабочие только на сбор овощей. К высокой скирде сена с обеих сторон были приставлены длинные ольховые жерди. Осмотревшись, нет ли кого, я полез по жердям на скирду, прорыл там себе гнездо, лег и уснул.
Проснулся я перед заходом солнца. Вокруг стояла тишина, только кузнечики щелкали свои незаурядные песни. Мне хотелось есть, но ничего не было. Сначала я подумал накопать картофеля и запечь его. Для этого у меня было всё: и картофель, и кремень, и красило, была даже коробка спичек. Но мысль разводить здесь костер отпала. Я боялся чтобы меня не обнаружили.
Спустился со скирды я только поздно вечером. Я знал, что в хозяйстве помещика уже наступила мертвая тишина. Съев несколько огурцов с грядки, я пошел побродить по саду. Здесь мне встретились сторожа (собаки), они жались ко мне и обидчиво скулили. Была здесь и моя Рыжка, она цепочкой была привязана к груше. Я снял её ошейник и отпустил «с богом». Затем насовал себе за пазуху яблок, груш, огурцов и полез в своё «гнездо».
Днем со скирды я не спускался, боялся людей. Питался только овощами и фруктами. От этого у меня начали болеть ноги, они опухли. Так прошло около двадцати дней. Наступил октябрь, а с ним пришли и холодные ночи. Каждую ночь я делал одно и тоже: считал на небе звёзды и мечтал кем-то стать, куда-то поехать. И вдруг вспомнил слова матери: «Опомнись, Авраам! Что ты делаешь?». Но теперь я обратил их на себя: «Опомнись, Никита! Что ты делаешь?». И я начал задумываться о своих дальнейших действиях.
Прежде всего нужно было выбираться и идти к тетке в город, думал я. «Эх, закурить бы ещё, как это делают взрослые», мелькнула мысль. Я механически полез в карман, нашел кресало и шнур. И тут же загорелась мысль поджечь хозяйство купца Рагули. Ободренный таким намерением, я быстро спустился со скирды и зашагал через картошку по дороге, уже без всякого страху. Дошагал быстро, и мне казалось, что и мои пяты опускаясь на землю говорили: «поджечь, поджечь», и я поджог.
Продовження наступного тижня…