Окрім численних мистецьких видань, у бібліотеці Лебединського міського художнього музею ім. Б.К.Руднєва, зустрічаються досить цікаві краєзнавчі матеріали, що ілюструють та описують життя в Лебедині у період Української революції 1917-1921 років, періоду колективізації та Другої Світової війни.
Зокрема, серед збережених копій матеріалів про боротьбу за утвердження радянської влади в Україні, рукописів та спогадів учасників революції і громадянської війни особливої уваги заслуговує автобіографічний нарис Микити Олійника (матеріали раніше ніколи не публікувалися), що у 1918-1920-х роках (з перервами) займав посаду начальника Лебединського загону міліції.
Усвідомлюючи епохальність подій, пов’язаних з революцією, він, не маючи ні спеціальної освіти, ні літературного хисту, ретельно, настільки міг, занотовував усе, що відбувалося в Лебедині у ті бурхливі часи, сподіваючись зберегти важливі свідчення для нащадків.
Нотатки Олійника написані російською мовою. І не дивлячись на зовсім невиразний стиль та спробу прикрасити окремі події, підкресливши в них свою роль, матеріали Олійника цікаві хронологічною послідовністю і детальним викладом подій, що відбувалися в Лебедині в період 1910-1930-х роках, описом процесів, учасником яких був безпосередньо начальник міліції М.Олійник.
Цінність їх ще в тому, що це першоджерело, опис подій від безпосереднього учасника історичного періоду, про який в Лебедині, майже, не залишилося спогадів. Особливо цікавим є опис процесів становлення утвердження влади більшовиків, опис криміногенної ситуації та боротьби із злочинністю.
Беручи до уваги посаду автора – начальник Лебединського загону міліції, Олійник був переконаним більшовиком, але цікавість мемуарів не в їх ідеологічному забарвленні, а в описі історичних подій, що позначилися, як на долі Лебедина, так і його мешканців.
В подальшій публікації мемуарів Микити Олійника збережено мову оригіналу – російську та стилістику автора щодо викладення фактів. Думка автора щодо оцінки і перебігу історичних процесів в Лебедині може не збігатися з думкою працівників художнього музею та читачів цих матеріалів.
Нотатки «Микити Олійника» (частина #1)
НИКИТА ОЛЕЙНИК
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК В ТРЁХ ТОМАХ
«ПО ТОПКОЙ ДОРОГЕ»
ОТ АВТОРА: Свои автобиографические очерки я назвал «По топкой дороге» не спроста, а потому, что жизнь крестьянина до революции (ред. – 1917), по тогдашней оценке, даже середняка, была нелёгкой. Следовательно, моя жизнь – жизнь мальчика, родившегося в семье этого середняка, была не простой. Почти круглосуточный тяжелый, изнурительный труд отца и матери не обеспечивал семьи хлебом, не говоря уже о жирах.
Наша семья жила впроголодь и одевалась в лохмотья. Через улицу, напротив, жил кулак по имени Холошенко, у которого отец ежегодно брал хлеб взаймы, чтобы прокормить семью до нового урожая. Хлеб возвращал ему с первого намолота, но за «уважение» помогал ему бесплатно убирать его хлеб. А ещё через два крестьянских двора раскинулось обширное хозяйство помещицы Скороходовой. С парадных ворот хозяйства помещицы каждый день кто-то ездил в город и обратно на фаэтоне, запряженном парой резвых лошадей, с кучером на козлах.
«Как живут, – думал я. А ведь они не работают». Задавал я этот вопрос своей матери, а она мне отвечала, что так им Бог дал. А на вопрос: «Почему Бог нам так не дал?», мать ответа не давала, а только плакала.
Меня это злило, настраивало на дерзкий строй. Поэтому мои бунтарские вспышки явились следствием той обстановки в которой я жил. Чрезмерная эксплуатация, неудачи в жизни, непонимание причин этих неудач, накладывало определённый отпечаток на мой характер, он становился – всё более вспыльчив и дерзок. Но дерзок он был там, где меня незаслуженно притесняли. Там я всегда старался дать противнику бой, независимо от последствий этого боя.
Мои бунтарские вспышки того времени не являются нормой поведения на сегодня. Не то теперь время, не тот теперь мир. Но они были и о них нельзя не сказать.
«Как мы тогда жили?». Ответить на этот вопрос можно только одним словом – «плохо», и это будет далеко не всё. То, что у нас не было сала, мяса, молока, масла, сметаны и не хватало хлеба, сопровождалось ещё и тем, что у нас был только один конь, и тот старый, не способный уже тянуть сохи.
Но вот мой старший брат – Данило заработал на отходе у помещика тридцать рублей, и вручил их отцу. Отец поменял лошадь, купил на железном ходу дроги, запряг в них молодую лошадь, ударил её по спине несколько раз кнутом: «Открывай ворота!», – крикнул он матери. Мать открыла ему ворота и он, сидя на дрогах и упершись ногами в передок, сдерживая лошадь, въехал во двор. Какой он был тогда рад и доволен. В тот момент он был похож на орла, поднявшего высоко в воздух. Но с радости он подбил столбик в воротах, и ворота рухнули.
«И зачем эти чвани! – строго сказала мать. Давно сказано: «Тише едешь – дальше будешь!». Но делать было нечего. Нужно было ставить ворота на место. К возвращению отца во двор, мы оттащили ворота и поставили их в стороне. На упрёк матери отец ответил: «Что там ворота! Теперь у нас будет всё!», сказал отец и похлопал меня по плечу.
В воскресенье отец и мать вдвоём поехали на базар, в город Лебедин. Купили фунт сала и десять фунтов белой муки. Мать на ужин сварила галушки, насыпала их в миску и поставила на стол. Зажгли лампадку, и мы всей семьёй пали на колени и долго молились Богу за то, что он послал в наш дом первый раз за всю жизнь горсть белой муки на галушки. Но это были проблески, которые быстро угасли.
Так наша семья и жила до революции. А как жил я, читайте ниже.
…я изменился только после того, как начал познавать жизнь людей и свою. А теперь я совсем уж спокоен. Теперь, когда я иду селом или городом, я иду с гордо поднятой головой. Меня радуют стройки в сёлах и городах, гул моторов, улыбки взрослых людей и звон весёлых детских голосов. Это происходит потому, что я нашел ответ на наболевшие у меня вопросы. Ответ, который я так долго тогда искал дал мне В.И. Ленин и Коммунистическая партия.
Так знайте же друзья, что завоевания Октябрьской социалистической революции нужно оберегать, как зеницу ока. Они дорого нам стоили. А мои воспоминания могут вам помочь в познании этой истины.
Автор
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Урок религиозный
Мои отец и мать были неграмотными людьми, но религиозными не менее других. Мать всегда учила молиться утром и вечером Богу, крестить подушку перед сном. Она нам, детям, говорила: «Бог на небе, поп на земле могут миловать и карать». И я верил в это.
Моя мать говорила, что «Бог справедлив, а поп – это его помощник на земле». Но, вот однажды, эта вера у меня пошатнулась. Это произошло при следующих обстоятельствах: у моего отца было 3 и ¾ десятин земли. Из них: одна десятина на расстоянии одного километра от дома, остальные в пяти кусках, и от дома от пяти до двенадцати километров. Была одна лошадь, одна соха и одна борона, пол десятка курей. Ни коровы, ни свиней не было, нечем было кормить. Урожаи были низкие, семья состояла из десяти человек. Хлеба к весне не хватало, а ещё шел февраль месяц. У нас осталось зерна, ржи на три с половиной мешка, весом каждый в пятьдесят килограмм, а до нового урожая оставалось более четырех месяцев.
И вот в это время я прибежал в материных сапогах и одежде с улицы и сообщил, что по селу ходит поп с молитвой. Мать быстро оделась, вышла с хаты, отец меня и малого брата загнал на печь, сам стал готовиться к встрече попа. Он накрыл скатертью стол, сверху положил буханку хлеба и на неё пятнадцать копеек денег. Потом вышел попу навстречу, открыл ему дверь в хату настежь и поп вошел в дом с крестом в руке. Размахивая крестом, он крестил углы избы, после чего перекрестил крестом отца и поднёс крест к губам отца. Отец поцеловал крест и на этом молитва была закончена. Поп положил крест на стол, взял деньги с хлеба, положил их себе в карман, взял со стола буханку хлеба, отдал её моему отцу и сказал: «На, Авраам, отнеси её к моей подводе, а я посижу отдохну».
Деревня Глушевка (или Курбатовка, на территории нынешнего Будыльского сельсовета – ред.), где я родился и рос, расположена на берегу безымянной речушки в семи километрах от райцентра – города Лебедин. Отец мой Авраам Дмитриевич Олейник – выходец из крепостных. Мать: Федора Максимовна – осталась ещё с детства сиротой, ходила по наймах. Судьба привела её в отделение помещичьей экономии Кучеровых, которое тогда находилось в Глушевке, и там свела их с моим отцом, они поженились.
Отец быстро понёс хлеб, а поп увидел приставленные к спальным полкам мешки с зерном, начал их ощупывать. Зашел в избу отец, поп к нему навстречу:
– Авраам! Я вижу у тебя еще хлебца много. Может наберешь коробочку на святую обитель?
В коробочку вмещался ровно один пуд хлеба-зерна. Следовательно, поп просил у отца пуд хлеба. Отец как-то съёжился, согнулся перед попом, просил его не брать этого пуда хлеба, так как это тяжело отразится на семье. Но поп нахмурил брови и сказал:
– Надеюсь, ты Авраам, не отступник от веры божьей?
Отец покачал головой.
– Так не хули ты веры господней! – сказал ему поп. – Господь всегда придёт к тебе на помощь!
У отца дрожали руки, он боялся попа. У него были свои основания. Как-то раз взамен старых икон, изображенных на деревянных колодочках, купил новые, в рамочках под стеклом. И когда ходил поп с какой-то очередной молитвой, отец хвастливо показал ему эти иконы, которые оказались католическими. Тогда поп, увидавши иконы, рассвирепел и разбил их здесь же. Теперь у отца дрожали руки. Он поднял с земляного пола пол мешка зерна, достал из-за мешков пустую коробку и стал насыпать «коробочку» зерна. Оказалось в мешке чуть больше «коробочки», и главное – новый мешок.
Поп сказал:
– А знаешь, Авраам, у меня с собой нет мешка. Я возьму зерно с мешком. Мешок тебе завезу. Бери мешок и неси его мне на повозку.
Отец взял мешок и вместе с попом вышли из дома. Нам с братом на печке сначала было жарко, а в конце этой грабительской молитвы мы жались в угол печки от холода.
В этом году наша семья больше ржаного хлеба не ела. А ела только с примесью желудей, липовой коры, то других мне не известных составляющих.
А поп мешка так и не возвратил.
Встреча с попом
… наступил 1905 год. Мне исполнилось 10 лет. Весной я закончил второй клас в школе и охотно бегал к пастухам помогать пасти скот, а летом помогал отцу в его труде убирать сено (убирали сено на чужих сенокосах в копицы), то разбрасывать вывезенный на поля помещиков навоз – по одной копейке за один воз навоза.
Наступила глубокая осень, пошли осенние обложные дожди. Ночи стали тёмные, хоть глаз выколи. И вот в эту тёмную ночь 1905 года загорелась скирда помещичьего сена, что стояла от нашей усадьбы примерно в двухстах метрах.
Вся деревня всполошилась, огонь был быстро погашен, но к утру уже не было ни огня, ни скирды. Её растащили. Следующей ночью загорелось три скирды сена по другую сторону нашей деревни, на большем лугу, примерно в один километр от деревни. На маленькую площадь посреди деревни сбежались все мужики и решили «пожарного обоза из деревни не посылать», так как не было уверенности, что не загорится еще одна скирда под нашей деревней.
Я не знал тогда, что это происходит и почему горят скирды, до тех пор, пока к нам не зашел товарищ моего старшего брата Данила – Гавриил Хелемеля, работавшим в то время помощником машиниста на паровозе станции Лебединская.
Он много нам рассказал о том, что знал и видел сам, будучи в Харькове. А после рассказа он стал нам читать революционные афиши и отдельные брошюры.
Отец, два взрослых мои брата, Хелемеля сидели у нас за столом, я за печкой, мать на полу возле стола. Уже за полночь мать, обращаясь к остальным: «Вы как хотите, а я – буду спать». Она встала с пола, подошла к столу, встала против икон и начала креститься и читать молитву «Отче наш».
Хелемеля громко рассмеялся и произнес:
-Что ты нам даш? И сам же ответил: – Кроме горя ничего! Зачем же славим мы его?
Я вспомнил молитву попа Браиловского, почему-то мне стало очень смешно, я расхохотался и на этом читка была окончена. Хелемеля предложил сжечь все листовки и брошюры здесь же, у нас. И их сожгли в печке.
Помню, это было в воскресенье. А в понедельник утром я ушел в школу. В школе, как всегда по понедельникам, был урок божий, то есть поп учил нас божьих канонов. Он зашел тогда к нам в класс в каком-то длинном сарафане с крестом на груди. Поп перекрестился, и обращаясь к нам, сказал:
– Слава Богу!
Ми ответили «Слава!» (так он нас учил). Потом вытащил из кармана камертон, ударил им о край стола, понес к уху и начал «А-а-а», правую руку начал поднимать с камертоном снизу вверх и послышалось «Отче наш».
Меня как будто кто-то подхлестнул. Я заорал «Что нам даш?». Наступила тишина. Поп поднял голову, громко спросил:
– Кто богохулит?
Все молчали. Поп спросил:
– Почему молчите? На колени поставлю.
Тогда поднял руку мой сосед по парте Рудь. Увидев его руку поп сказал:
– Говори, Рудь, кто это богохулит?
– Это Оленик говорил, – выпалил Рудь, указывая на меня.
Поп подошел, стукнул меня камертоном по лбу, взял меня за уши и потащил в угол, где возле печки поставил меня на колени.
Закончив с этим, он позвал нашу учительницу Марию Ивановну Абрамцеву, показал на меня и сказал:
– Я ему дал за богохульство три дня без обеда стоять на коленях.
Абрамцева кивнула головой, что поняла.
В моей практике не было случаев, что бы я приходил со школы с опозданием. А в этот день пришел поздно. Отец и мать строго спросили: «Что случилось?». Узнав, что было в школе, отец только и сказал: «Ну и дурак, а уже ходишь в штанах», мать добавила: «ты, Никита, делай так: видел – говори не видел, слышал – говори не слышал, знаешь – говори не знаешь».
На третий день, возвращаясь со школы, меня встретила мать со слезами. Она сообщила, что у нас была полиция, делала обыск, арестовали отца и увели его с собой. Конечно, я хорошо знал, что при обыске у нас ничего не нашли. Но за что ж его арестовали?
Как выяснилось позже, его обвинили в том, что будучи старостой села, он допустил, что крестьяне растащили скирду помещичьего сена, и что он не выслал пожарного обоза для тушения сена на большем лугу. За это отец просидел под арестом около двух месяцев, но суда над ним не было, и его освободили.
В наймах у купца Рагули
Весна 1906 года выдалась на славу: тёплая, ранняя и солнечная. К концу апреля месяца полевые работы были закончены и мужики дружно собрались на площадь посреди села что бы поговорить о том, о сём, и конечно, как всегда, осмеять бедняков.
Первыми начинателями этого дела были подкулачники. Отец мой в таких случаях подходил всегда позже, избегая этих колких, безосновательных насмешек. Но меня он послал раньше за осведомителя и я, усевшись против солнца под забором на молодой травке внимательно слушал эти нелепые разговоры. Потом кто-то из мужиков сказал:
– Господи! Едет какой-то барин на бричке!
Все прекратили разговоры и повернули головы в сторону едущего. Через пару минут барин подъехал к мужикам и спросил:
– Кто староста?
– Я, – ответил Иван Хелемеля, крестьянин-середняк, лет пятидесяти. – Что хотели, барин, – низко кланяясь ответил староста. (моего отца тогда от старосты отстранили).
– Так вот, господин староста… Вы ж кажется меня узнаёте? – спросил купец.
– Как не узнать! – ответили все мужики хором. – Ви ж один у нас купец хлеба на весь город, Павел Сидорович!
А Павел Сидорович, польщённый таким вниманием мужиков, встал с брички, выставил свой живот вперёд, твёрдо и уверенно сказал:
– Так, вот что, господа! Я приехал, что бы вам заявить, что отныне хозяином «Ливады» являюсь я! Я её купил, и теперь она моя. А я знаю, что вы народ хитрый, – он засмеялся и ехидно подмигнул. Мужики тоже засмеялись.
– А в чём эта хитрость заключается, Павел Сидорович? – спросил кто-то.
– В том, что вы ночью пасёте лошадей в «Ливаде». Но у меня этого не будет. Надеюсь, вы меня поняли?
– Поняли, – кто-то сказал.
– Так вот, продолжил купец, – у меня от вас секретов нет. Я построю здесь, в «Ливаде», дом-дачу и буду приезжать сюда на лето. Рабочие здесь будут сеять хлеб, а в лесной даче и частично на лугу буду выпасать и откармливать скот. Вот так я и буду вашим соседом. А сейчас я купил 17 голов бычков-годовиков и мне нужен на лето пастух. Вот и помогите мне, как вашему соседу найти пастуха.
– А вот он, сидит перед вами, – сказал староста, указывая на меня.
– А ну, подойди ко мне! – сказал купец Рагуля. – Я посмотрю какой ты герой.
Я подошел.
– Пасти бычков моих будешь? – спросил купец.
– Буду, – ответил я.
– А чей ты? Где твой отец?
Я ответил чей, и что отец мой дома.
– Беги за отцом, – сказал купец.
Я позвал отца, возвратился и сам, но близко не подходил, стоял в стороне. И какая была договорённость отца с Рагулей о моём найме узнал только дома, когда отец сказал матери:
– Полтора рубля в месяц, это тоже для нас деньги.
По окончании школы, с первого мая я ходил к купцу Рагуле пасти телят. И если бы меня теперь спросили «кто такой пастух», я бы не задумываясь сказал, что «пастух» – это наблюдатель природы.
Для работы пастухом меня оторвали от общения с людьми, в том числе с семьей. Я прибегал домой только на обед и поспать. Отсюда и получалось, что всё моё время я посвящал наблюдению за природой. Мне дали 17 бычков, небо и землю. Вот с ними я и должен был общаться.
С чего ж я начинал? Став пастухом, у меня не было обуви, а трава рано утром покрывалась росой, и у меня мерзли ноги. Такое положение наводило на детские размышление «почему дождя не было, а трава, как водой полита?». Я наблюдал, как эта серебристая роса под влиянием солнца, становились серебристо-фиолетовой, и со временем пропадала. Я начал наблюдать за насекомыми, их неоднородностью и множеству. Так, я каждый день с утра до вечера увлекался то этим занятием, то слушал щебет и песни разноголосых птичек, изучая одновременно и своих подопечных бычков. С ними я вел и общения, и разговоры, изучая их характеры, присваивая каждому свою кличку.
Умны ли они? – По своему умны. Много раз я проверял их хитростные уловки. Подгонял их близко к клеверу, сам ложился и наблюдал. Чтобы меня обмануть, они брались пастись, как будто серьезно, головы их были опущены, языки их работали, как косы. Но глаза их были обращены на меня, и стоило мне отвернуть свою голову на одну минуту в сторону, как бычки уже в клевере. Я выгонял их с клевера, повторяя эксперимент: подгонял их к клеверу на бугорок, где трава выгорела. Сдавалось бы, что там незачем и головы наклонять, но бычки проделали то же самое и через минуту были в снова клевере.
За это я виновных, то есть двух инициаторов наказал кнутом. После этого один из них при встрече со мной всегда бежал и шарахался в сторону. Другой наоборот, когда я был от него близко, подходил ко мне и лизал мою руку, а я чесал его шею. А один бычок был постоянно чем-то недоволен, угрюмый, пасся в стороне от других и не потому, что он был меньше других и его забивали. Нет. Он был рослый и дюжий, мог дать любому бычку сдачи. Но был какой-то вередливый. И за это получил от меня кличку «Волчок».
…Наступила осень. Шел уже октябрь, а на улице стояла сухая погода, грело солнце. Те два пруда, в которых я поил бычков, высохли. Колодца купец не копал, надеясь на пруды. Теперь для поения бычков я выкопал криницу на дне одного из прудов, глубиной полтора метра, и три раза на день таскал воду ведром-крючком, наливая её в поставленное здесь корыто. Бычки подходили до корыта, напивались воды и отходили в сторону. Но суша продолжалась, вода начала уменьшатся в кринице, стала мутной. Я налил полное корыто воды, все бычки напились и отошли, принявшись пастись. До корыта подошел Волчек. Он опустил голову и начал пить воду. А я занялся изучением летучего паучка. Сколько времени я потратил на это занятие, не знаю, Но когда я начал проверять: все ли бычки на месте, Волчка не оказалось. Где он? Начал искать и нашел его головой вниз в моей кринице. Он стал на колени, хотел было достать себе воды посвежее, но посунулся вниз головой и задохся.
На второй день Рагуля выгнал меня с работы, не заплатив ни одной копейки за мой труд. Этим и закончились мои наймы у купца Рагули.
За гибель бычка меня дома не били и не ругали. Отец ещё думал, что Павел Сидорович деньги отдаст. Однако из этого ничего не вышло. Рагуля заработка не отдал.
Приближалась зима, а у меня не было ни обуви, ни одежды. С 15 сентября мне пошел 12-й год. Хотелось выйти на улицу, погулять, увидеть друзей. Я часто спрашивал у матери: «Что мне одеть, мамо, что бы выйти на улицу?». Мать вытирала слёзы и говорила: «Носи то, что заработал».
Когда стало уже прохладно, она вышла в сени, нашла там какие-то старые опорки от сапог, какой-то старый весь залатанный пиджак, и подала их мне. И я был этому рад. Но опорки оказались на мои ноги большие, а тряпок на портянки при всём желании матери найти в хозяйстве не оказалось, обул я их так и пошел на улицу.
Но пошли холодные, обильные дожди. А в конце ноября начались морозы и выпал глубокий снег. Мне больше ничего не оставалось делать, как только сидеть в избе. На улицу я стал выбегать только по надобности. Остальное дневное время я проводил у окна, наблюдая за синицами и щеглами, которые прилетали сюда искать себе пищу.
Продовження наступного тижня…
